Про игры.

[Hellin]

Я ведь, кажется, говорила, что, читая Крапивина, выпадаю из реальности напрочь и вообще пребываю в довольно странном состоянии?
Говорила...
Вот не могу удержаться. Эпизод этот - тронул. Сильно. Потому что - знакомо... потому что во время любой игры, даже когда шутят, у меня всегда где-то в глубине сознания остаётся ощущение - всё совсем так же, как по-настоящему. С детских игр ещё: была у нас на даче забава такая - "выслеживать" кого-то. Периодически - меня. Или когда кто-то слишком командовать начинал. Сразу такое чувство противоречия - что он делает? какое он имеет право?! И почти реальное ощущение опасности, когда поступаешь не так, как "надо"...
Когда сама пишу - пробирает. Касается она, эта реальность, задевает. Когда в Сети какие-то неприятные беседы или тем более так называемый "холивар" - тоже...
А на улице недавно снег шёл.

Расстреливают обычно на рассвете. Так написано в книжках. Но рассвет начинался рано, и, когда за Горькой пришли конвоиры, солнце стояло уже высоко.
Горька проснулся от долгого, но осторожного стука по стеклу. Увидел в окне головы братьев Лавенковых и все вспомнил. Он понуро, но быстро натянул брюки и рубашку, сунул ноги в растоптанные полуботинки, которые давно надевал не расшнуровывая. Хотел убрать постель и вдруг подумал: а зачем это человеку, которого через несколько минут расстреляют?
Но ведь это не всерьез... А если бы всерьез?
Интересно, что чувствует человек, проснувшийся последний раз в жизни, одевшийся последний раз в жизни? Что он думает, когда у двери стоят двое с автоматами, чтобы провести его последний раз под ясным небом до обрыва?
Тоскливая тревога заметно кольнула Горьку. Будто сейчас была не игра. Не совсем игра... Он выдохнул воздух сердитым толчком, прогнал страх и вылез в окно. Хмуро сказал братьям Лавенковым:
— Чего греметь-то? Чуть всех на ноги не подняли... — Это все, чем он мог досадить конвоирам.
С приговоренным к смерти, видимо, не принято ругаться, и старший Лавенков, Сашка, миролюбиво ответил:
— Да ты что, мы тихонько стучали. — Потом другим, уже строгим голосом скомандовал: — Руки...
Горька вздохнул, нагнул голову и заложил руки за спину. А что было делать? Он покорился судьбе еще вчера, во время военного суда, который состоялся в сарайчике Егора Гладкова.
Егор тогда спросил у защитника Степки Самойлова:
— Чем ты его можешь оправдать? Степка пожал плечами, растерянно протер очки и сказал:
— Не знаю...
Он, кажется, добросовестно старался придумать защитительную речь, но так и не смог.
— Оправдывайся сам. Последний раз, — сказал тогда Гладков Горьке.
Но Горьке тоже нечего было говорить. Все, что можно, он сказал еще раньше, и его объяснения не убедили никого из судей — ни Егора, ни Митьку Бурина, ни тем более безжалостного третьеклассника Сашку Граченко. Да Горька и сам понимал, что нету ему оправдания. Из-за него отряд напоролся на огонь собственного часового и теперь, по правилам игры, два человека считались убитыми.
Правила были безжалостные. Как на войне.
Егор посмотрел на Граченко и на Бурина, и те кивнули. Егор поднялся с пустой бочки, на которой сидел, как на председательском кресле, и сообщил, что бывший стрелок отдельного повстанческого отряда "Синяя молния" за невыполнение боевого задания и трусость приговаривается к расстрелу ранним утром следующего дня.
— Ясно тебе?
— Ясно, — хмуро откликнулся Горька. — А при чем тут трусость?
— Он еще спрашивает... — усмехнулся Гладков. — Ладно, гуляй пока. Завтра на рассвете за тобой придут...
И вот — пришли. Сашка мотнул стволом черного пластмассового автомата с пружинной трещоткой:
— Пошли.
Он пропустил Горьку вперед и зашагал сзади. А Вовка Лавенков пошел впереди. С таким же, как у Сашки, автоматом.
— Напрямик, — сурово приказал Сашка.
Они пошли через пустырь. Трава на пустыре была обычно серой, выгоревшей, колючей, но сейчас она — то ли после ночного дождика, то ли от росы — переливалась тысячами капель. Горькины брюки внизу намокли, в полуботинках появилась противная скользкая сырость. Вовка шагал точно по прямой. Его голубые выгоревшие гольфы потемнели от влаги и сползли на кеды, он по-птичьи поднимал над травой поцарапанные ноги, но ни разу ни чуточки не свернул. У него был светлый упрямый затылок. Горька смотрел на этот затылок без всякой злости и досады. Вовка был ни при чем. Он был смелый, спокойный и надежный парнишка, несмотря на молодость — всего-то девять лет. Повезло Сашке, хороший у него брат. Почему другим везет, а Горьке — никогда? Был бы у него такой же брат, залег бы с двумя автоматами, не боясь мокрой травы, вон за той бетонной глыбой, подпустил бы конвоиров поближе и — та-та-та! "Сашка, ты убит, Вовка, ты убит! Горька, бежим!"
Только и в настоящей жизни, и в игре такие чудеса случаются очень редко. Горька знал, что с ним не случится. Тоскливая тревога опять кольнула его — словно все по правде. И он уже, будто в самом деле прощаясь навсегда, смотрел на сверкающую траву, на знакомые дома, на треснувшие бетонные блоки, которые лежали на пустыре, наверно, с тех пор, как существует Земля...
В. Крапивин, "Журавлёнок и молнии"

@темы: Девять жизней, Странности, Серый Ветер, Цитатник

Comments

[Oriona]

Я рада, что тебе понравились и Крапивин и Бруштейн %) Я этих авторов сама очень люблю.

[Hellin.]

Они замечательные... Крапивин - это ж вообще)