Вот так играла я, играла и доигралась до того, что объединила всех своих женских персонажей из игры в рассказ. Действие происходит не там, где могло бы, а в мире, который Макс придумал, - ну а что, мы же везде приспособимся. Это скорее отрывок, правда, чем действительно рассказ, поэтому, скорее всего, ничего не понятно, но раз сказали вывесить - чего уж там.
* * *
За лесом, отражавшимся на поверхности серебряного озера, возвышались, словно бы царапая облака, чёрные скалы; в пещере внутри самой высокой скалы, прищурившись от поблёскивания сиреневых кристаллов, просыпалась от долгого сна драконица и осторожно, не касаясь льдисто-холодного потолка пещеры, расправляла крылья.
- Не будите её, - шёпот, похожий на молитву. Где-то за нагромождением тяжёлых валунов, которыми драконица завалила вход, отправляясь на покой, журчал ручей, бежал между камнями и неожиданно срывался вниз крошечным водопадом.
- Они снова искали нас? – с трудом сдерживаемое раздражение – драконица делает взмах хвостом и отгоняет невесть откуда взявшуюся стайку летучих мышей. Прищуривает глаза, оглядывается подозрительно.
- Да. И нашли. Только она не отвечала им, - фыркают в ответ, а драконица отряхивается и чихает от пыли. - Ещё бы...
Драконица широкими шагами идёт к выходу из пещеры; несколько мощных ударов – и камни, скрывшие её когда-то от людских глаз, рассыпались, как песок, и лавиной покатились вниз по склону горы. Пусть. Там, в долине, теперь никого нет, ни одного человека из тех, кто был достаточно дерзок, чтобы допустить мысль о том, что она, хранитель, могла бы служить им – им и их целям.
- Да как они вообще смеют! – звонкий голосок, а может, это крошечная пичуга первой поспешила поприветствовать покровительницу. – Как они... чтобы она! Следила! И им докладывала! Ой...
Пичужка испуганно замолчала и метнулась в сторону; я открыла глаза и встала. В нескольких метрах от меня на пол упал большой кусок штукатурки, маленькая голубоглазая Хэллин торопливыми движениями отряхивала платье. Она и сама действительно похожа на птицу – иначе как бы она умела понимать их язык, звать их, подражать их песням, танцевать так, словно она летит по воздуху? Такая смешная – всё ещё боится. Совсем-совсем как дикая птаха.
- Я разбудила вас, - щебечет она – единственная, кто обращается на «вы», - но я не хотела, я ведь знаю, что вы устали.
Устала? Я не помню этого, ведь я так долго спала. Хотя, кажется, только что темноволосая Бастет утверждала, что прошло всего несколько часов, но ведь уже минул век, или два, или три, с тех пор, как драконица наслала неурожай на поля, которые возделывали те люди, и отвернулась от них.
читать дальшеЯ смотрю на них по очереди, словно вижу впервые – так всегда бывает, когда я просыпаюсь; кажется, я действительно рада, что на этот раз для них прошло так мало времени. Бастет – высокая, стройная, сильная. Единственная из них, умеющая владеть оружием; «Что ты умеешь?» - спросила её тогда Аконит, и та ответила: «Драться». Ещё она умела воровать, а ещё – прятаться и прятать. Аконит не поверила ей – она вообще редко верила кому-то, кроме волшебных трав и цветов; лишь потом, позже, она стала при ней улыбаться, а не усмехаться.
Аконит, ядовитый цветок, ведьмин цветок. Она стала представляться этим именем после войны, а как звали её раньше – знаю лишь я одна, потому что остальных больше нет. Нет зелени леса и солнечных зайчиков на широких листьях, нет ромашковых полей и земляничных полян; снежный покров упал на промёрзшую землю и голые деревья с поломанными ветвями, и засеребрилась прядь в волосах новонаречённой Аконит.
- Что ты видела? – у Блоссом в глазах загорелись огоньки, и она подошла поближе.
Блоссом пришла из иного мира и вольна уйти, когда ей вздумается, но не уходит. Я видела её давно; я видела древний клан воинов и родившуюся там щупленькую девчонку; я видела, как она играет с огнём, с водой, с ветром, как на её теле появляются магические знаки, как она радостно смеётся, обретая силу. Она была единственной, кого я забрала сюда сама, когда она, гордо подняв голову, шла к алтарю, чтобы быть принесённой в жертву богу войны. Тогда призраки из всех королевских дворцов, которые я только могла найти и увидеть, хлопали расписными дверьми, ломали замки, а воины в тяжёлых доспехах изо всех сил били таранами по воротам, чтобы только открыть, открыть, открыть; только тогда мост, по которому шла маленькая Блоссом, превратился в лестницу, по которой она поднялась в актовый зал, на третий этаж здания заброшенной школы, где Бастет нашла для нас новое убежище.
Я показываю Блоссом летящую по небу драконицу, зоркий взгляд которой заметил притаившихся на земле охотников. Они тоже видели её тень, плавно скользящую по земле; они держали в руках странное оружие, которого не было у людей, оскорбивших хранительницу когда-то.
Блоссом кивает и начинает торопливо перешёптываться с остальными. Голоса становятся тише и тише, будто увязая в густом тумане; за туманом вырастает среди холмов замок с крепкими стенами из кроваво-красного камня.
- Хоть здесь-то достаточно безопасно?
Встревоженный голос Аконит сливается с мужским басом, произнёсшим ту же самую фразу. Множество сильных рук поворачивают рычаги механизма, и мост через вырытый вокруг замка ров медленно поднимается вверх.
В подвал спускается девочка в стареньком платье, похожая на серую мышку; несмотря на это сходство, кошку на руках она несёт безбоязненно – а вздрагивает тогда, когда замечает сверкнувшие в углах крысиные глаза-бусины.
- Твари, - почти беззвучно шепчет Бастет. – Тва-а-ари.
Крысы смотрят голодным взглядом, и в их глазах загорается пламя, становясь из кроваво-красного сначала багровым, потом ржавым, ярко-рыжим и, наконец, золотистым. Огоньки отражаются друг в друге, сливаются, меняют очертания; нет уже ни девочки, ни подвала, не крыс – уже на другом конце планеты, а может в её зазеркалье, запылали костры, разведённые теми, кто преследует.
Женщина с морщинистым, но добрым лицом вскрикивает, щурит глаза, пытается протянуть руку к кому-то из толпы; цепь мешает ей, обожжённые пальцы дрожат. Кто-то кричит ей в ответ, она пытается различить слова, но уже собственный крик не позволяет ей этого.
- Мирель! – я узнаю резковатый голос Бастет. – Осторожнее!
Тонкий язычок пламени свечи, стоявшей на столе, погас; под моими пальцами остался обгоревший фитиль.
- Так и не чувствует, - Аконит почему-то тяжело вздохнула. – Всё ещё ничего...
Хэллин засуетилась, убежала куда-то, принесла чашку с водой; сказала, что я сама «прямо вот так» протянула руку к свече и погасила её, испуганно посмотрела мне в глаза. Это редко бывает – что она встречается со мной взглядом. Обычно она смотрит в небо, если там, где мы прячемся, есть хоть маленькое окно. Ей ведь нужно окно, иначе она не видит.
Если тебя поймают те, кто преследуют, то ты не увидишь больше неба таким, каким оно было для тебя до этого. Может быть, вообще не увидишь. Так мне говорила Бастет – а я смотрела на небо, которое делил пополам столб серовато-бурого дыма. Ещё она говорила, что огонь – это больно, и металл – это тоже больно; а я всегда думала, что огонь – это горячо, непроглядно и... ярко? Может быть, даже страшно, если я правильно понимала, как это.
А перед тем, как нам приходилось бежать, я всегда видела корабли. Огромные корабли, нагруженные товаром, боеприпасами или перевозящие пассажиров через океан. А однажды на корабле с истрёпанными красными парусами чёрный кот охотился на здоровенную серую крысу; когда он принёс её на порог каюты капитана, Бастет вытерла с лезвия кинжала кровь.
В этот раз я не видела корабля. Были только крысы. Много крыс с горящими глазами.
- Они действительно думают, что мы у них ищейками станем... – Аконит не то утверждала, не то спрашивала, но с неизменной усмешкой. – Может, они нам ещё косточки собираются кидать в ответ?
- Косточек обычно не остаётся, - Бастет изучала узор на рукоятке кинжала. Провела пальцем по причудливому вензелю, напоминавшему магический символ. Кажется, этот символ я тоже встречала – две змеи, чёрная и белая, и каждая из них кусает другую за хвост.
Бастет чаще всех называет меня по имени – может быть, потому, что ей я дала имя сама; просто в одном из миров так звали богиню-кошку, а когда я видела Бастет, в её глазах отражались то огромные чёрные пантеры, то мохнатые камышовые коты. А однажды я увидела сидящую на каменном троне королеву; у её ног сидела рысь с золотистой шерстью и зыркала по сторонам.
- Хэллин, - Блоссом шагнула к девочке и обняла её за плечи, - тебе сейчас лучше пойти домой.
Она не пойдёт, конечно, как бы её ни уговаривали. Блоссом выше её на голову; Блоссом и старше – если бы она родилась в этом мире, то помнила бы войну, а Хэллин была тогда совсем маленькой и едва умела тогда ходить и говорить. Маленькая... На секунду мелькает видение: Аконит стоит на берегу озера, а к ней жмётся худая девочка-подросток с огромными глазами; я вижу их не со стороны, а как зыбкое отражение в воде. Знакомое. Странно... какая разница?
Пусть Хэллин была последней, кто встретился мне на пути, ей слишком поздно уже уходить: в её голубых глазах уже отражался лёд, когда она впервые стояла плечом к плечу с остальными, когда она звала на помощь птиц, чтобы они прогнали прочь напавших на нас. Она – север, я вижу танец снега, когда она кружится под музыку, я вижу ледяные глыбы, я вижу крошечную полярную лисицу – как озорной блик на поверхности озера. Она здесь, она не сможет уйти сейчас.
Юг, восток, запад. Ветра, дующие по всем направлениям, проникающие сквозь миры. Аконит – прохладный запад, травы колышутся, тонко поёт чья-то свирель, шелестят на деревьях листья. Здесь давно слишком холодно, слишком мёртво, спят под покровом снега засохшие травинки, а она – помнит, видит, олицетворяет собой, хранит, как зеницу ока, семена и соцветия, так удивительно высушенные, что цвета их почти не поблекли. Бастет – горячий порыв ветра пустыни, горячая кровь, раскалённая сталь, вырвавшаяся на свободу свинцовая пуля. Юг. Она не отсюда и когда-нибудь тоже уйдёт, но не сейчас. Блоссом – тайна, причудливые знаки, древние рукописи, тени, время, то, что было всегда. Восток? Пусть так.
- Никто им не ответит, - в очередной раз зло бросила Бастет. – Да... Скорее всего, отсюда скоро придётся...
Звон колоколов оказался громче её голоса. Купол колокольни, украшенный крестом, переливался на солнце, а в храме разбивали камнями разноцветные витражи, ломали украшенные резьбой тяжёлые двери, углём закрашивали глаза изображённым на иконах святым.
- Ты же сказала... – кажется, это заговорила Аконит. – Бастет! Ведь предупреждения не было! Или...
Она осеклась.
В лесу начинался пожар, и птицы покидали гнёзда. Все-все: и едва научившиеся летать птенцы, и самые старые, уставшие, не более готовые к перелёту, чем молодёжь. Соловьи, дятлы, сороки, сойки. Ветер-ветер, была разноголосая птичья молитва, обрати назад, избавь от беды, принеси дождевую тучу, что погасит огонь, разгони серый дым, а то не вздохнуть и глаза застилает...
...голуби, воробьи, вороны – замёрзшие птицы огромного города – вихрем ворвались в распахнутое морозным ветром окно. Раздались выкрики, что-то громко пела Хэллин, кружась в танце, прося о помощи своих давних подруг, направляя, заклиная.
В сыром подвале кошка бесстрашно кинулась на крыс, а потом на её месте оказалась другая кошка, огромная хищница, львица, обнажившая когти. Уже не крысы побежали врассыпную, а взбешённое стадо буйволов, нёсшееся прямо навстречу охотнице, поднимая пыль, испугалось дикого огня в её золотистых глазах.
- Бастет! Там, сзади!..
Успеть оглянуться – и замереть, увидев, как почти рядом тонкая травинка прорастает сквозь асфальт. Коснуться рукой, потому что ей нужно тепло, оцарапать палец о неожиданно жёсткий стебель – капелька крови скользит вниз, меняет зелень на густо-красный. Так было однажды, далеко позади, и тогда Аконит тоже вздохнула и сказала, только тогда ещё – самой себе: «Она ничего не чувствует».
Они – те, кто пришёл за нами, - кажется, чувствуют, но не уходят.
А совсем далеко, на краю Вселенной, рушится башня из красного камня. Падает вниз, на мостовую, статуя ангела с окровавленными крыльями, украшавшая её верхушку, и разбивается о камни. Не будет больше решёток на окнах – узорных решёток, красивых, будто в насмешку над тем, что туда заключали людей, которым через несколько дней предстояло умереть. Не будет железных дверей с ржавыми скрипучими замками. Не будет...
Прячущаяся в шатре гадалка вытягивает из колоды карту, кладёт на стол рядом с единственной зажжённой свечой, переворачивает. Вскакивает из-за стола, осторожно проводит рукой по шершавой бумаге. На карте нарисован дракон, выпускающий поток пламени, и охваченная пожаром башня.
...Блоссом оттаскивает Хэллин в сторону, и там, где она только что стояла, с грохотом обваливается стена; это значит, что они стали достаточно сильны, чтобы разрушить башню, и уходить пора уже им, потому что настало время, иначе башня погребёт и их под собой.
Огромная, необыкновенная орлица взмывает в воздух, и в страхе разлетаются в стороны все лесные птахи, потерявшие уже надежду. Однако опасность не грозит им на этот раз – охотнице нужны не они; она делает взмах могучими крыльями, и ещё один, и следующий за ним, и внезапно огонь отступает.
Чужие крылья поднимают онемевшую от удивления Хэллин в воздух; облаком вокруг неё вьются птицы, а она держит на руках голубя с раненым крылом, заслоняя его от всего, что творится вокруг. Она легка, как перо, и пока ей легче всех – ведь она убеждена, что со мной ничто не может случиться.
Последние лучи заката освещают еле заметный в бамбуковых зарослях дом; ещё немного – и он скрывается совсем, спрятавшись в лабиринте теней. Хозяйка дома откладывает перо и чернильницу с тушью и отправляется ко сну.
Блоссом мечется между пришедшими, стараясь выручить Аконит, и не сразу начинает понимать, что никто больше не видит её. В осколке стекла, валяющемся на полу, она не обнаруживает своего отражения; только я сейчас вижу её, вижу, как она смотрит на меня – и, даже начиная понимать, в чём дело, всё равно бросается наперерез тем, кто потревожил нас. Не выйдет. Ведь если они не видят её, она неуязвима.
Закат, везде теперь закат, хотя за окном только что было серое небо; а я вижу красные, как кровь, маки, вижу, как они смыкают лепестки, как веки, и склоняют головки, как дети, которым поют колыбельную.
Руки Бастет слабеют и выпускают оружие; на её одежде кровь – чужая, чужая, не своя, хочет сказать она, я ещё жива и ещё в бою, но они не слышат её. Вместо боевого клича с губ срывается едва слышный шёпот, и сон принимает её, такой глубокий сон, что почти не слышно даже дыхания. Она умерла, - так, конечно, думают они, а раз она умерла, то с мёртвых – какой спрос...
Я вижу дом у озера, занесённый снегом; дверь давно покосилась, окна выбиты, крыша в нескольких местах обвалилась, и снег заполняет и комнату тоже. Снег, снег, снег. На полках, где стояли книги, на полу, в углу, где хранились засушенные травы. Я вспоминаю: это дом, где жила Аконит, когда ещё не носила этого имени, дом, куда она привела меня. Дом, который она оставила сама.
В этот раз она тоже уйдёт сама, потому что единственная поняла всё сразу. Снег, который не растопит огонь очага – и снег в её сердце, острые ледяные сосульки под крышей дома – и новая седая прядь в её длинных каштановых волосах.
«Она ничего не чувствует, - снова, как молитву, будет шептать Аконит. – Ничего. Ничего...»
Я чувствую крепкую хватку и прикосновение металлических браслетов к запястьям; они заговорены и сейчас они сильнее меня. Сильнее меня чёрная повязка на глазах: я всё ещё вижу, потому что видеть не запретит мне никто и ничто в этом мире и во всех мирах; я вижу, но не могу больше никому рассказать об этом.
Впрочем, они теперь всё знают сами.
- ...да, одна, - отвечает уже потом чуть дребезжащий голос, обладателя которого я не вижу, потому что не хочу его видеть. – Предполагается, что это их лидер. Одна была убита на месте. Остальные скрылись. Куда прикажете доставить её?
Жрецы клана, к которому принадлежала когда-то Блоссом, во время ритуалов всегда надевали маски, то разрисованные беспорядочными разноцветными мазками, то повторявшие черты лица и отражавшие чувство: мольбу, гнев, исступлённую благодарность. Одежды у них всегда одинаковые – сероватые, будто подчёркивающие яркость масок. У тех, кто преследует, одинакова и одежда, и лица.
Кажется, они спрашивали меня о чём-то. Или, может быть, просто ждали моего ответа.
- ...да чтоб её! – в голосе одного из них слышался суеверный ужас, - она что, и правда не чувствует?!
- Немая она, что ли? - другой не был напуган, он просто не понимал. – Вообще ни слова...
...Они тоже не знали больше, какие говорить слова; рвались нити, связавшие их, и одно целое перестало быть единым, чтобы распасться на части и разойтись вслед за ветрами, унося за собой свою силу. Аконит смотрит на Бастет и отводит глаза – чувствует, что та первая повернулась к ним спиной, и знает, что нельзя её осуждать. Переводит взгляд на Хэллин – пойдём со мной, здесь опасно, ты не можешь тут быть. Я знала, что это предложит именно она, я поняла это, когда вспомнила, что та девочка у озера, стоявшая с ней, - это я, и что теперь ей страшно одной.
Хэллин качает головой. «Я останусь, - неожиданно твёрдо, как никогда, говорит она. – Здесь мой дом, и кто-то всё равно должен остаться. Здесь слишком холодно, а я должна согреть хоть кого-то». Раненую птицу она выходила; я вижу, как она сидит у неё на плече и тоже кивает головой, и вздрагивает пушистый хохолок.
Блоссом глубоко и резко вздыхает и смеётся – не над ними, конечно, а чтобы не закричать. Сжимает кулаки; сосредоточенно смотрит в небо, перечёркнутое следом от пролетевшего над их головами самолёта.
Повязки на глазах больше нет, и я могу увидеть пляшущие вокруг меня искры и с открытыми глазами. Много-много, как хоровод и как снег, только золотисто-рыжие, и в золотисто-рыжий же окрашивается небо. И правда, таким я его никогда не видела, значит, Бастет не ошибалась.
Кто-то снова кричит, увидев меня; наверное, я бы тоже закричала на его месте, ведь говорят, что огонь – это больно, а я сама становлюсь им. Маленькие огненные звёзды сыплются ворохом с ладоней, и я сама рассыпаюсь – так, что не останется даже пепла.
Я снова вижу корабли, но теперь их больше некому бояться; капитан грузового судна смотрит вдаль, стараясь разобрать что-то в темноте, и – даже он, столько повидавший и переживший, едва слышно вскрикивает, глядя, как расступились волны, словно пропуская его корабль к мерцающему свету маяка.
Пожилая женщина мелко семенит к двери вслед за пятилетней внучкой; девочке снова послышался шорох, и она, украдкой вытерев слёзы, побежала босиком в прихожую. Заждалась уже котёнка-то своего, да только где он теперь, выскочил в раскрытую дверь – и бежать... Девочка топчётся на пороге – не может открыть щеколду сама; скрип, открывается дверь, и в комнату маленьким вихрем врывается потерянный зверёк. Озирается по сторонам – а ведь и не ждал, что дома очутится, просто бегал по пустым улицам и погнался вдруг за светлячком...
Мальчик, отчаявшийся развести костёр в лесу и прижавший колени к груди, чтобы сохранить хоть немного собственного тепла, сначала отшатывается, а потом вскакивает и хлопает в ладоши, глядя, как разгораются от неясно откуда возникшего огонька сырые ветки.
«Меня звали Лилия, - вдруг тихо произносит Аконит. – Если я позволю себе хоть раз ещё представиться этим именем, значит, всё это было не зря». Не дожидаясь ответа, она шагает прочь, стараясь не побежать. Незаметно подставляет ладонь и ловит падающую искру.